Не будет преувеличением мысль, что главным событием в культурной, религиозной и даже политической жизни нашей страны стало введение с 1 сентября в общеобразовательных школах нового предмета «Основы религиозных культур и светской этики», состоящего из шести модулей. Слишком серьезное влияние на умы многих миллионов россиян— как детей, так и взрослых — оказывает религия в целом, независимо от положительного или отрицательного отношения к ней. А в условиях нестабильного мира, где стремительно меняются ценностные авторитеты и разрушаются государственные границы, стабилизирующую роль традиционных религий невозможно переоценить. О комплексе проблем, сопутствующих процессу введения нового предмета в российских школах, мы побеседовали с преподавателем миссиологии, катехетики и социального учения Церкви Нижегородской духовной семинарии иереем Максимом Антоненко.
— Отец Максим, какие моменты вам кажутся наиболее важными в этом вопросе? На чем хотелось бы заострить внимание?
—Я считаю введение курса основ религиозных культур и светской этики, безусловно, положительным событием в жизни и российского общества, и Русской Православной Церкви. Меня радует тот факт, что это шаг в сторону действительно светского образования. В истории нашей страны и нашей Церкви такого опыта никогда не было— Церковь была либо государственной, либо гонимой. Соответственно, религиозное образование и вообще знакомство с основами религии в школах было либо общеобязательным, либо эта тема находилась полностью под запретом. По этой причине у нас сформировались стереотипы, связанные с двумя крайностями: или во всех школах надо преподавать Закон Божий, или никакого знакомства с религией в школе быть не должно.
А сейчас мы живем в уникальное время, когда Церковь действительно получила свободу от государства и пытается этим даром свободы овладеть, выстроить свою внутреннюю и внешнюю жизнь в соответствии с ситуацией, когда мы больше не государственная Церковь и нас больше не гонят. Соответственно, наше присутствие в сфере образования должно быть таким, каким оно раньше никогда не было.
Мы не можем копировать то, что было до революции 1917 года, не хотим копировать то, что было в советское время. И здесь, на мой взгляд, возникает проблема с пониманием светскости, которую некоторые христиане принимают за абсолютно безрелигиозное образование.
Но люди, не причастные к Церкви, которые называют себя либо атеистами, либо нерелигиозными (в том смысле, что веруют в Бога, но не ходят в храм), тоже зачастую считают, что светское образование должно быть именно таковым. Однако эти крайности не являются адекватным пониманием светскости образования. И здесь мы можем ориентироваться на опыт как европейских государств, так и США, где светское образование ни в коем случае не является безрелигиозным и, тем более, антирелигиозным.
По большому счету светский— значит равноправный. Светскость обеспечивается там, где представлены разные возможности, разные позиции, где человек получает адекватное представление о каждой из них, и ему никто не навязывает выбора. Он может выбрать что-то одно, а может не выбрать ничего. Это нормальное, взвешенное, классическое понимание светскости, не отягощенное атеистической идеологией и фундаменталистскими религиозными представлениями. То есть, в нашем случае, вводится комплексный предмет, состоящий из шести модулей, четыре из которых религиозные, а два — нерелигиозные. В связи с этим лично я рад, что мы уходим от крайностей как атеистического, так и чрезмерно клерикального подходов к образованию.
Времена, когда Церковь имела монополию в сфере духовной культуры и религиозного образования, безвозвратно ушли, это надо понимать. Времена изменились— и надо учиться с этим жить. И это, безусловно, является для нас неким вызовом— существование в плюралистическом обществе. Поэтому нам надо учиться выстраивать свои отношения с системой образования и обществом в целом на этих новых началах.
—Но все же хочется высказаться в защиту религиозного образования. Ведь не секрет, что в странах Европы и США лучшим по качеству практически единодушно признается образование в католических школах. И это веский контраргумент для противников религиозного образования. Есть ли вероятность того, что российские православные гимназии смогут когда-то достичь столь высокого качества образования и авторитета? Тем более что в Москве и Санкт-Петербурге уже давно существуют такие гимназии.
—Я думаю, что хорошее образование могут и должны предоставлять совершенно разные участники этого процесса. Но сегодня, к сожалению, у православных гимназий в России в целом нет реальной возможности составить конкуренцию светским школам и, тем более, католическим школам Западного мира. Там существует богатая многовековая традиция, которая не прерывалась, и принципиально другие финансовые возможности.
В развитых странах соотношение разных религиозных и светских институтов гораздо более сбалансированное и вариативное, более гибкое, чем у нас в России. Там это очень продолжительный опыт, когда в результате, в том числе, многочисленных ошибочных решений наконец-то сложилась некая система взаимодействия и сосуществования, добрососедства и сохранения границ компетенции как религиозных объединений, так и государственных структур.
И ярких антирелигиозных настроений там на самом деле почти нет. А если говорить о таких настроениях у некоторой, как правило, либеральной части российского общества, то ее представители зачастую имеют искаженное представление о положении дел на Западе.
—Можно ли говорить о том, что у нас в стране в настоящее время сторонников введения нового предмета гораздо больше, чем противников, причем в числе первых— и государственные структуры?
—Действительно, в этой сфере существует то, что можно назвать определенным государственным заказом. Заказом на то, чтобы в системе образования присутствовал какой-то нравственный компонент. Насколько показывает история взаимоотношений разных государств и религиозных объединений, у государства, как правило, цель вполне понятная: религия содержит в себе нравственный компонент в ярко выраженном виде, поэтому не так важно, какая религия в школе присутствует, — важно то, что каждая из них говорит что-то о добре и зле, прививает какие-то нравственные нормы, соблюдение которых заметно улучшит ситуацию в обществе.
Это поможет бороться с многочисленными общественными язвами — пьянством, наркоманией, развратом, брошенными детьми, при этом решаются проблемы демографии, противодействия преступности и т. д. Понятно, что государство обеспокоено вопросами, связанными с этикой и моралью, и возлагает надежду на то, что изучение нового курса в школе вызовет не столько погружение в религиозные вероучительные истины, сколько улучшит моральный климат в обществе.
В учебниках по новому курсу именно такой момент выдвинут на первый план — индивидуальная, социальная этика. И это прекрасно. Нам предоставляют возможность сказать слово о добре и зле, исходящее изнутри христианской традиции, или хотя бы познакомить детей с тем, как этот вопрос звучит в христианстве, — так давайте это сделаем! Мы должны порадоваться тому, что школьники будут слышать, читать о смысле жизни, добре и зле, о верности и предательстве, о прощении и милосердии, о взаимопомощи и уважении.
Это вещи жизненно важные, и их не нужно считать специфически религиозными, они могут прозвучать в контексте как религиозного мировоззрения, так и светской этики, — это общечеловеческий духовный и нравственный опыт. Те, кто с подозрением и недоверием относится к этому замыслу, как мне кажется, ставят ударение не там, где оно должно стоять. Они думают, что религия— это в первую очередь вероучение.
Конечно, оно важно, но помимо него в любой религии есть нравоучение, и можно даже сказать, что оно важнее, потому что, как утверждает, например, христианство, вера без дел мертва. Это часть нашей веры, это исходит изнутри нашей традиции: убеждения, мировоззрение. Теория без практики — ничто, ведь и бесы веруют и трепещут. Так что опасения религиозной пропаганды исходят из непонимания нерелигиозными людьми самих религий, как будто для нас догматические теоремы — некий абсолют, а нравственность— приложение к нему, но это не так.
—Существуют сомнения как со стороны церковных людей, так и со стороны педагогического сообщества в целесообразности того, чтобы религиозные предметы в школе преподавали светские педагоги.
— Эти опасения резонны, но есть и другая сторона вопроса, о которой стоит задуматься. Мы привыкли представлять себе разговор о христианстве исключительно в одном ключе, одном направлении — пастырском, проповедническом: христианство учит так, а не иначе, и это учение несомненно лучше всех прочих. Но такой стиль разговора о христианстве уместен в храме, с людьми, которые находятся внутри этой традиции.
Когда же мы говорим о школе, пространстве светского образования, такой стиль непригоден, и, как мне кажется, хорошо, что преподавать ОПК и другие подобные предметы будут светские учителя. Потому
что священнику отказаться от учительной, проповеднической интонации или даже перестроиться на время в иную тональность разговора о вере очень трудно, а для многих просто невозможно. Но как раз в светской школе это и надо сделать. Мы должны сами научиться и научить других говорить о нашей вере не только в форме пастырского наставления, а в разных ключах, в том числе и в культурологическом. Надо учиться другим, новым языкам свидетельства о нашей вере, надо становиться более гибкими в этом важном деле.
—То есть в наше время учитель для священника скорее соратник, чем противник?
—Учителя бывают разные, как и священники. Я на своем опыте нередко сталкивался с испугом со стороны педагогов, который выражается в вопросе: как нам это преподавать? И это радует, потому что это честная реакция. Значит, человек открыт чему-то новому, он готов развиваться и просит ему помочь. И в процессе этого развития большинство учителей понимают: то, что им казалось скучным и пресным, на самом деле таковым не является. У них нет чувства надменности.
Наоборот, они воспринимают это как источник своего творческого роста. Некоторые учителя понимают, что за разъяснением многих вопросов им неизбежно придется обращаться к священникам, и для них это новый опыт. В результате этот курс становится добрым импульсом к преодолению средостений, предрассудков между церковным учительством и светским. Но и для священников это тоже новый опыт— говорить о своей вере не пастве, а педагогу, который чаще всего где-то на пути к Церкви.
Школьному педагогу не скажешь: «Постись, молись— и Господь тебе откроет». Нужно действительно вступать в диалог и самому многое знать, а может быть, и обнаружить свое невежество в силу того, что никогда раньше на эти вопросы не отвечал. Я бы сказал, что для священника школьный педагог может быть не только соратником, но еще и учителем.
По большому счету, каждый из нас должен вырасти из того состояния, в котором находится сегодня, и освоить новые темы, проблемы, новые языки общения. Ведь и в Церкви священник— это учитель, о чем писал еще апостол Павел в своих посланиях. Да и сам Господь Иисус Христос призывал апостолов: «Идите, научите все народы, крестя их во имя Отца, Сына и Святого Духа».
Важно не просто окрестить человека и подарить ему Евангелие, а научить его вере. К сожалению, многие наши священники не умеют доступно объяснить вероучительные истины, познакомить людей с христианством. Это действительно тяжелый труд. Так что светские педагоги для нас в этом случае— соратники и помощники. У них надо поучиться самоотверженности, готовности развиваться и познавать новое, серьезному отношению к учительству.
Я общался с разными учителями, и многим из них просто хочется поклониться в ноги! Когда педагог в возрасте, имеющий за плечами огромный жизненный опыт, признается: «Я ночами сижу в Интернете, ищу материалы для урока, занимаюсь на курсах повышения квалификации, обложившись книгами», — это совершенно удивительно, это потрясающе! Это очень яркий пример для священника.
Так что введение нового предмета в школах— это импульс к возрождению и в самой Церкви служения слова, катехизации как полноценного и многообразного церковного научения.
Светлана Высоцкая
При цитировании ссылка (гиперссылка) на сайт Нижегородской митрополии обязательна.