Наша страна всегда была богата героями, которые, скромно и отважно совершая свои подвиги, творили историю мира. Один из них — летчик Владимир Логинов, человек с удивительной судьбой, бодрым духом и молодой душой, которому осенью этого года исполнится 95 лет. Мы побеседовали с ним о мирных и военных буднях летной жизни, о его участии в эпохальных событиях ХХ века и встречах с интересными людьми.
— Владимир Федорович, как вы стали летчиком?
— Я родился 4 октября 1917 года на Урале, в поселке Билимбай Первоуральского района Свердловской области. Мой отец вышел из семьи потомственных шахтеров и свой трудовой путь начал простым шахтером, затем стал техническим руководителем и директором Билимбаевского карьерного управления. В Билимбае добывали цемент и гравий, которые шли на производство чугуна в местной домне. Чугун был очень высокого качества и отправлялся в Санкт-Петербург, и в Билимбай в связи с этим даже приезжал Александр II.
Окончив пять классов средней школы, я поступил в школу ФЗУ, чтобы в дальнейшем работать вальцовщиком на Первоуральском новотрубном заводе, который был недавно построен. Тогда вообще были в моде технические специальности. Но поскольку производственный стан не прибыл на место, то меня по окончании школы ФЗУ направили радиотехником в Билимбайский радиоузел (я с малолетства увлекался радиоделом). И вот в 1935 году к Дню Советской армии из Свердловска в Билимбай приехал инструктор авиашколы, чтобы устроить праздничный показ самолетов У-2 местным жителям. И меня как активиста комсомольской организации внесли в список из шести человек, которых взяли в полет. Среди них были стахановцы, ударники труда, шахтеры, производственники. Прилетел самолет У-2, на быстро обустроенной нами площадке собралось много народу (Билимбай был большой поселок, и жителей в нем было много). После того как пять человек приняли участие в полете, подошла моя очередь. Я был самый молодой, мне было тогда 17 лет, поэтому инструктор спросил у меня: «Полетишь?» Конечно, я не отказался, раз уж меня внесли в список. Меня привязали ремнями к креслу, инструктор сказал: «Я буду выполнять пилотаж, а ты сиди спокойно». Он выполнил правый и левый виражи, затем петлю, переворот, боевой разворот. После посадки спросил у меня: «Как ты себя чувствуешь? Все нормально?» Я ответил: «Да, хорошо». И тут он мне говорит: «Иди к нам в школу ОСОАВИАХИМа учиться на летчика». Я ответил: «Хорошо, пойду».
— То есть это была судьба — стать летчиком?
— Можно сказать и так. Дело в том, что мой отец уговаривал меня поступать в техникум, считая, что я должен работать в добывающей промышленности. И я, сказав ему, что еду поступать в техникум, на самом деле поехал в летную школу. Со мной поехало и несколько моих друзей-земляков. Школа находилась в 25 километрах от Свердловска в поселке Арамиле. Медицинскую комиссию мы прошли, а вот на мандатной у меня возникли проблемы из-за юного возраста, поскольку в школу брали с 18 лет. И тогда я прибавил себе 10 дней и попросил записать дату моего рождения 4 октября, хотя на самом деле родился 13-го. Школа начинала работать 1 октября, поэтому три дня до заявленного дня рождения казались незначительным сроком.
Я приехал домой и на расспросы отца ответил: «Все сдал, меня зачислили». Отец думал — в техникум, а я имел в виду летную школу. И в поселковом совете, получая справку, удостоверяющую личность (тогда паспорта были только в городах, в деревнях и поселках их не выдавали), попросил записать мой день рождения 4 октября. И когда уже годы спустя родители увидели в моем паспорте новую дату рождения, они очень сильно удивились. А о том, что я учусь на летчика, им сообщил друг отца — председатель поселкового совета, куда через полгода пришло письмо из школы с сообщением о том, что билимбаевцы учатся хорошо. Отец на меня слегка обиделся, что я не стал инженером, но ему пришлось смириться. А когда ко мне в школу однажды приехала мама, ей отдал честь весь наш отряд. Мы в форме маршем шли по плацу мимо нее, и старшина приказал: «Смирно! Равнение на маму!» Летом к нам в школу заехал отец, и начальство быстро определило его, директора Билимбаевского карьерного управления, в шефы. Он распорядился выделить нашей школе проволоку, автодетали, запчасти, провод и т.д.
— Как проходила учеба в школе?
— Начальником у нас был болгарин Афанасьев, человек порядочный и ответственный. Кстати, в 1937 году его записали во враги народа и репрессировали, но мы с ним спустя годы встретились на фронте. Он тогда был командиром авиационного батальона, который обеспечивал материально-техническое обеспечение нашего летного полка. Он меня узнал и даже заплакал при встрече. В 1937 году, как известно, по стране прошла кампания, в результате которой многие пострадали. Были среди них не только репрессированные люди старшего поколения, но и курсанты, которых отчислили из-за раскулаченных родителей. Мы знали и уважали многих из них и, конечно, им сочувствовали, мой отец считал, что это произошло в результате каких-то необъяснимых ошибок.
После окончании учебы меня оставили учиться дальше на летчика-инструктора, и это определило всю мою дальнейшую жизнь: я учил летать курсантов и испытывал самолеты. Среди первых моих учеников был даже отряд девушек, из которых позже вышли хорошие летчики-истребители. В дальнейшем мне довелось побывать в разных городах — Ульяновске, Новосибирске, Кемерове, где я проходил переподготовку и совершенствовал свое мастерство, в том числе военное — стрельбу по наземным и воздушным целям, воздушные бои и т.д. В Кемерове мне даже удалось научить летать 53-летнего начальника штаба аэроклуба, бывшего царского офицера, которого отказались учить другие инструктора. В 1940 году к нам приехали две девушки-летчицы, штурман и инструктор, одна из которых — Зинаида Шабалина — позднее стала моей женой. В январе 1941 года нас, молодоженов, навестили в Кемерове мои родители, и для них моя женитьба стала очередным сюрпризом.
— В эти предвоенные годы у вас было предчувствие, что начнется война?
— Было. Потому что все было на пределе, напряженность чувствовалась везде. Некоторые из моих земляков уже поучаствовали в разных военных конфликтах — в Монголии, на Дальнем Востоке, с Финляндией — и даже были убиты. Обстановка была тяжелой, хотя договор Молотова-Риббентропа некоторых успокоил. Но мы чувствовали, что это не надолго, и даже просили отправить нас в горячие точки, однако просьбы остались без ответа.
В один из июньских дней 1941 года начальство распорядилось прекратить учебные полеты раньше обычного. Я вылез из машины и спросил механика: «В чем дело?» Он ответил: «Командир, началась война, немцы напали на нас». Пришел домой, а жена в слезах: «Война началась». Наш аэроклуб сразу перевели на военное положение, выдали нам военную форму. По радио выступил Молотов, объявили всеобщую мобилизацию. У нас в Кемерове организовали летную школу первоначального обучения, к нам перевели большое количество самолетов из разных городов, и мы начали обучать курсантов. Вдруг однажды получаем телеграмму из Москвы: «Прекратить обучение и всех курсантов отправить в пехоту для защиты Ленинграда». До нас доходила информация, что и из морских училищ направляли курсантов в пехоту для защиты Москвы — такая была мобилизация. При этом СССР был вынужден держать свои войска на Дальнем Востоке для защиты от японцев, которые могли напасть на нас в любой момент, ожидая только падения Москвы.
Нашу школу расформировали и два полка отправили на фронт. Меня в числе пяти человек перевели в Новосибирск в запасной авиационный истребительный полк, где мы обучали личный состав и облетывали самолеты. 7 октября 1941 года у меня родилась дочь Евгения, и через полгода мы решили на семейном совете, что жена с дочерью должны уехать к моим родителям в Билимбай. Я решил их сопровождать, потому что дорога была очень тяжелой. Паника у людей была страшной, даже воды в дороге негде было набрать.
— Как вы оказались на фронте?
— В июне 1943 года пришел приказ — срочно отправить меня на фронт. В то время я испытывал самолеты Як-7 и Як-9. Направили меня в 315-ю дивизию. По дороге на фронт мне удалось на сутки заехать домой в Билимбай. Сначала я воевал на Курской дуге, потом на Втором Прибалтийском фронте. Всего я пробыл на фронте восемь месяцев, у меня 175 боевых вылетов, сбил лично восемь немецких самолетов, пять — в группе, пять уничтожил на брянском аэродроме, где тогда стояли немцы, подбил два паровоза, несколько танков и много пехоты. Участвовал также в многочисленных воздушных боях, за что получил первый Орден Красной звезды, а всего за время боевой работы и испытания самолетов я был награжден двумя боевыми орденами Красного знамени, тремя орденами Красной звезды, орденом Отечественной войны, орденом Венгерской Народной Республики, а также 20 медалями СССР и зарубежных государств.
…Однажды меня подбили. Я провел воздушный бой, и, когда выходил из него, вдруг меня начала обстреливать артиллерия. Разбили крыло, бензин разлился в кабину, машина загорелась, но я пламя сорвал и, решив не прыгать с парашютом, так и дотянул до нашей территории. Сел на землю, и больше ничего не помню… Меня вытащили танкисты, перебинтовали мне голову, за мной прилетел самолет У-2 и увез меня в наш полк, который стоял под Орлом. Через некоторое время весь полк — 50 самолетов-истребителей — улетел на задание, а мы остались вдвоем с товарищем. И вдруг над нами появились немецкие самолеты. Я быстро, не надев парашют и не предупредив механика, прыгаю в машину и взлетаю. Один самолет сбил, второй подбил, остальные улетели. Сел я на аэродром, а командир полка мне выговаривает: «Кто тебе разрешил взлетать? У тебя же голова забинтована!» А я ему в ответ: «Товарищ командир, одним глазом-то вижу!» «Ну, хорошо, летай, сопровождай самолеты, только в бой не лезь!» — сдался он.
…Однажды был тяжелый бой: наших четыре самолета, а немецких — шестнадцать. Дрались насмерть. Мы сбили четыре их самолета, они подбили наш один, но летчик дотянул до аэродрома, не погиб. Прилетаю я в полк, и командующий 15-й воздушной армией генерал-полковник Науменко спрашивает: «Кто вел этот бой?» Командир полка ему ответил: «Логинов». Тот говорит: «На него же давно пришла телеграмма! Откомандировать его в тыл! Его прислали на фронт на три месяца, а прошло уже восемь. Его эскадрилья — испытательная и должна находиться в Новосибирске». Я пытался возразить и остаться на фронте, но командарм приказал мне выйти из строя и за успешный бой наградил всю нашу летную «четверку».
Так в феврале 1944 года я вернулся в Новосибирск. По дороге заехал в Москву, чтобы купить каких-нибудь съестных припасов, так как время было голодное — магазины в провинции пустовали. Да мне еще ребята из полка наложили целый чемодан консервов, когда я с фронта уезжал. Все это я привез в Билимбай. Конечно, мои родные были очень рады, хотя вернулся я домой с палочкой — хромал после ранения на левую ногу. Годы спустя пришлось мне сажать самолет без шасси, и опять на эту ногу нагрузка оказалась, так что всю оставшуюся жизнь она меня беспокоила.
— Как складывалась ваша послефронтовая жизнь?
— После фронта мне довелось участвовать во многих важных операциях, в том числе прикрывать с воздуха своей эскадрильей знаменитую Ялтинскую конференцию с участием глав стран-победительниц. После этого меня направили на Кубань — обучать летать югославов. После войны эскадрилья, командиром которой я был, перегнала в Югославию 100 самолетов. В дальнешйем меня мотало по всей стране: был командиром эскадрильи на Сахалине, командиром полка в Комсомольске-на-Амуре. Помню, как умер Сталин, и все переживали сильно по этому поводу. Все-таки Сталина большинство наших людей считало отцом народа.
В 1954 году меня направили на учебу в Москву, там вызывает меня к себе генерал Котляр и говорит: «В Батуми произошла катастрофа: упал самолет, погиб летчик Бабушкин и с ним второй пилот. Нужна замена. Сейчас поедем к Жукову — что он скажет». Меня на беседу к Жукову не пригласили, я сел у его кабинета и только слышал, как он очень жестко приказывал снять с должности командира того полка, где произошла катастрофа, и снизить его в звании. А затем, после того как ему сообщили обо мне, назначил меня командиром этого полка с присвоением звания полковника.
После Батуми меня перевели в Ленинакан на должность заместителя командира 236-й Краснознаменной Львовской дивизии, а после ухода со службы по здоровью моего начальника я стал командиром дивизии. Мы много летали, проводили учения и даже сбивали американских летчиков, которые нарушали границу, залетая к нам с территории Турции. Вылетел однажды в 1958 году такой самолет к нам, мы звоним в Москву — что делать? А там отвечают: «Разбираемся». Я им кричу: «Думать некогда! Самолет-то летит!» Мы открыли предупредительный огонь, а он все равно летит. И тогда решили: сбить! Он упал в 75 километрах юго-западнее Еревана, и летчики все погибли.
После встречи Хрущева с Кеннеди мне в числе прочих пришлось выводить из Венгрии бомбардировочную и истребительную дивизии. А после Венгрии меня на два с половиной года направили в Индонезию, в Джакарту, старшим группы советских специалистов, которые сопровождали наши самолеты-бомбардировщики, истребители и вертолеты (около двухсот машин). Советский Союз тогда решил освобождать Западный Риан, которым владели голландцы, но воевать не пришлось, поскольку послы СССР и США все решили мирным путем.
— Как вы оказались в Горьком?
— Пока мы с женой и младшим сыном были в Индонезии, наши старшие дочь и сын перевелись из ереванского института в Горький, и мы решили последовать за ними. По моей просьбе нам выделили квартиру на улице Бекетова. Хотя если бы я не осел в Горьком, а уехал на Дальний Восток по назначению, то стал бы генералом. А в Горьком в военкомате мне сказали, что из ЦКБ к ним поступила заявка — направить опытных летчиков-офицеров. Там начали создавать новые летательные аппараты — экранопланы, и им понадобились летчики-испытатели. Мне назначили встречу с Ростиславом Алексеевым, и мы начали с ним работать. Так начался новый, мирный период в моей летной жизни.
Беседовала Светлана Высоцкая